— Я? нѣтъ.
— Не хочу. Я лучше издохну здѣсь. Не хочу я жить.
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!»…
Не только эти люди испытывали тотъ страхъ жизни, который приводитъ къ одиночеству; его испытываетъ у Л. Андреева каждый, уразумѣвшій, что у жизни нѣтъ объективнаго смысла. И даже тотъ, кто? подобно андреевскому Саввѣ? ничего на свѣтѣ не боится, даже тотъ считаетъ жизнь самымъ страшнымъ на свѣтѣ. «А ты? неужели ты ничего не боишься?»? спрашиваетъ Липа Савву. «Я-то?? отвѣчаетъ онъ:? пока ничего, да и впереди не ожидаю. Страшнѣе того, Липа, что человѣкъ разъ уже родился, ничего быть не можетъ. Это все равно, что утопленника спросить: а что, дядя, промокнуть не боишься?.. Если уже я до сихъ поръ не испугался, когда жизнь увидѣлъ, такъ ужъ больше испугаться нечего. Жизнь, да. Вотъ обнимаю я глазами землю, всю ее, весь этотъ шарикъ, и нѣтъ на ней ничего страшнѣе человѣка и человѣческой жизни»… Это же мы слышимъ и отъ Царя Голода: «я былъ вездѣ,? говоритъ онъ,? и страшнѣе всего у человѣка»… Человѣческая жизнь страшна, потому что безсмысленна; одиночество спасаетъ человѣка хотя бы отъ многократно и многообразно повторенной безсмыслицы человѣческой жизни въ сотняхъ и тысячахъ человѣческихъ жизней. Этотъ мотивъ осложняется у Л. Андреева его ненавистью къ передоновщинѣ массы, толпы; мотивъ одиночества не переходитъ у него въ солипсизмъ, какъ это было у Ѳедора Сологуба, а приводитъ его къ рѣзкому отрицанію города, этой символической антитезы одиночества, города, въ которомъ безсмысленность жизни многократно отражается точно въ многогранномъ зеркалѣ.
О солипсизмѣ у Л. Андреева много говорить не придется; въ противоположность Ѳ. Сологубу, Л. Андреевъ никогда не относился къ этой проблемѣ серьезно; онъ только высмѣялъ ее въ типѣ семинариста Сперанскаго («Савва»), который сомнѣвается даже въ собственномъ своемъ существованіи, и Тюхи, который тоже утверждаетъ, что «никого нѣтъ. Никого, понимаешь? И Бога нѣтъ, и человѣка нѣтъ, и звѣря нѣтъ. Вотъ столъ? и стола нѣтъ. Вотъ свѣчка? и свѣчки нѣту. Однѣ рожи, понимаешь?»… Если вспомнить убѣжденіе Ѳ. Сологуба, что вокругъ его единаго Я есть только «личины» людей, что дьяволъ смѣется надъ нимъ, «лѣпитъ злыя искаженныя хари и отводитъ мои глаза», что «дьяволъ прячется подъ уродливыми, слѣпленными имъ харями и визжитъ, и хохочетъ»? если вспомнить и сопоставить это съ философіей Тюхи: «ничего нѣтъ. Рожи однѣ есть. Множество рожъ. Все рожи, рожи, рожи. Очень смѣшныя рожи»,? то можно прійти къ предположенію, что такое совпаденіе, пожалуй, и не случайно… Во всякомъ случаѣ, въ типахъ Сперанскаго и Тюхи мы имѣемъ намѣренную или? что вѣроятнѣе? ненамѣренную пародію на солипсизмъ Ѳ. Сологуба, и этимъ самымъ Л. Андреевъ вполнѣ ясно выражаетъ свое отношеніе къ проблемѣ солипсизма; больше онъ на ней не останавливается. Но зато тѣмъ мучительнѣе звучитъ у него мотивъ одиночества.
V
Всѣ герои Л. Андреева? одиноки: это сразу и всѣмъ бросается въ глаза при знакомствѣ съ его творчествомъ; и почти въ каждомъ изъ этихъ героевъ рано или позд-но «сознаніе одиночества какъ молніей освѣщаетъ черную пропасть, отдѣляющую его… отъ всего міра и отъ людей», какъ замѣчаетъ Л. Андреевъ въ разсказѣ «Праздникъ». «Смертельно одинокъ онъ былъ,? говоритъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ („Губернаторъ“),? и даже не (по)чувствовалъ этого, словно всегда, во всѣ дни его долгой и разнообразной жизни одиночество было естественнымъ, ненарушимымъ его состояніемъ, какъ сама жизнь»… (IV, 85). И чѣмъ больше людей окружаетъ человѣка, тѣмъ больнѣе чувствуеть онъ свое смертельное одиночество, тѣмъ яснѣе видитъ онъ, что нѣтъ ни малѣйшей возможности связать свою жизнь крѣпкой нитью съ жизнью другихъ людей, связать такъ, чтобы весь этотъ жизненный потокъ сталъ объективно-цѣлесообразнымъ. Экономическіе интересы, несчастія, общіе вкусы, стремленіе къ общимъ идеаламъ? все это сближаетъ людей, но это сближеніе, по Л. Андрееву, не уничтожаетъ ужаса одиночества, ибо не имѣетъ объективнаго смысла. Тѣмъ-то и страшна для Л. Андреева городская толпа, что въ ней мы видимъ безсмыслицу отдѣльной человѣческой жизни утысячеренной, повторенной сотни тысячъ, милліоны разъ. Этой темѣ Л. Андреевъ уже давно посвятилъ небольшой разсказъ «Городъ», а позднѣе развилъ эту тему въ разсказѣ «Проклятіе звѣря». «Всего ужаснѣе было то,? такъ намѣчается эта тема въ первомъ разсказѣ,? что во всѣхъ домахъ жили люди, и по всѣмъ улицамъ двигались люди. Ихъ было множество, и всѣ они были незнакомые и чужіе, и всѣ они жили своей особенной скрытой для глазъ жизнью, непрерывно рождались и умирали и не было начала и конца этому потоку»… И въ этомъ многолюдіи «было что-то упорное, непобѣдимое и равнодушно-жестокое»… (III, 158? 159). Позднѣе это непобѣдимо-жестокое равнодушіе Л. Андреевъ олицетворилъ въ сакраментальной фигурѣ «Нѣкоего въ сѣромъ», и мы на этомъ еще остановимся; а теперь два слова о «городѣ», какъ о подобномъ же олицетвореніи всей неизбѣжности того объективно-безсмысленнаго процесса, который мы называемъ человѣческой жизнью. Въ разсказѣ «Проклятіе звѣря» эта тема переплетается со многими родственными другими? здѣсь и психологія толпы, здѣсь и старые герценовскіе мотивы о шаблонѣ и мѣщанствѣ массы, о раствореніи въ ней всякаго индивидуальнаго «я». Л. Андреева ужасаетъ даже «эта роковая, трагическая похожесть того, что должно быть различно, эта убійственная необходимость для каждаго влѣзать въ одну и ту же форму; имѣть носъ, желудокъ, чувствовать и мыслить по однимъ и тѣмъ же учебникамъ логики и психологіи»…; его ужасаютъ въ городѣ эти «два милліона жи-выхъ людей, два милліона разъ повторяющихъ одно и то же безумно сходственное я»… Онъ чувствуетъ, что въ этой толпѣ его «я уже начало расплываться въ многоликую, то смѣющуюся, то плачущую гримасу», ему казалось, что въ толпѣ «я что-то потерялъ, а это потерянное есть мое я». И сначала, въ одиночествѣ лѣса и моря, ему кажется, что въ городѣ, въ толпѣ онъ спасется отъ своего одиночества, и скорѣе спѣшитъ онъ въ городъ, чтобы «поскорѣе стать одною изъ этихъ маленькихъ волнъ, умалиться ихъ малостью, умножиться ихъ множествомъ, растворить свое одинокое, сумасшедшее я въ однородности всѣхъ этихъ такихъ же одинокихъ, сумасшедшихъ я, сдѣлавшихся мы»… Свое одиночество среди равнодушной природы онъ хочетъ утопить въ волнахъ городской жизни, единичную жизнь онъ хочетъ осмыслить жизнью массы: какъ видимъ, это все та же попытка человѣка найти спасеніе въ человѣчествѣ, это все то же самоотсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Солнце, луна и звѣзды говорятъ человѣку о вѣчности и тайнѣ, говорятъ ему о ничтожествѣ и безсмысленности его личной мгновенной жизни,? и отъ ужаса этихъ рѣчей человѣкъ хочетъ загипнотизировать себя толпой, массой, человѣчествомъ: вѣдь толпа? безсмертна, а потому, можетъ быть, и жизнь ея имѣетъ больше смысла, чѣмъ мгновенная личная жизнь? Человѣкъ старается спасти себя иллюзіей будто неопредѣленно-большое количество отрицательныхъ чиселъ можетъ дать въ суммѣ положительное число… И отъ пугающей его природы онъ бѣжитъ къ людямъ, къ массѣ, къ суммѣ.
— «Меня зоветъ городъ,? говоритъ онъ.? Мнѣ чужды облака, эти безформенныя, безобразныя груды сгустившихся паровъ; холодомъ и тиною дышетъ на меня плескъ волны, безразличіемъ вѣчности пугаетъ меня огненный закатъ. Я хочу милыхъ, подвижныхъ людей, которые говорятъ такъ понятно; я хочу каменныхъ домовъ, я хочу электричества, которое я самъ зажигаю, самъ гашу. Ты помнишь, какъ ночью подъ окнами поютъ гудящіе трамваи, какъ по асфальту щелкаютъ копыта, какъ пахнетъ мокрой пылью, какъ тѣсно движется горячая толпа, какъ надъ громадою домовъ горятъ на черномъ небѣ огненныя слова? золотыя, зеленыя, красныя…
— „Шоколадъ и какао“… Ты про эти слова говоришь?»…? слышитъ онъ груст-ное, расхолаживающее возраженіе, но оно не останавливаетъ его, его не останавливаетъ эта эмблема пошлости и безсмысленности не только одинокой, но и массовой жизни:? «да „шоколадъ и какао“,? вызывающе отвѣчаетъ онъ.? А что говоритъ мнѣ солнце? Вѣчность. А что говорятъ луна и звѣзды? Вѣчность и тайна. Я не хочу вѣчности и тайны. Я хочу шоколада и какао. Я хочу, чтобы и на небѣ было написано то, что я понимаю, что сладко и не пугаетъ меня»… Какъ видите, это уже намѣренный самообманъ, попытка уйти отъ проклятыхъ вопросовъ и одиночества мысли въ сутолоку жизни, попытка найти истину если не въ свѣтѣ солнца, то хоть въ электрическомъ освѣщеніи, вѣра въ то, что «шоколадъ и какао» имѣютъ, говоря фигурально, тотъ объективный смыслъ, который мы не можемъ открыть въ звѣздахъ, лунѣ и солнцѣ. Стоитъ ли говорить подробно, въ чемъ здѣсь ошибка героя Л. Андреева?? она слишкомъ бросается въ глаза, такъ какъ черезчуръ наивно искать все того же объективнаго смысла жизни и въ области трансцендентнаго («вѣчность и тайна») и въ области имманентнаго («шоколадъ и какао»); почему-то не хотятъ сразу увидѣть, что въ этой послѣдней области рѣчь можетъ быть только о субъективной, а не объективной цѣлесообразности. Не видитъ этого и Л. Андреевъ, упорно ища въ массовой человѣческой жизни того объективнаго смысла, какого нѣтъ въ жизни каждаго отдѣльнаго человѣка; ясно, что поиски эти кончаются гнетущей душу неудачей? и въ этомъ весь смыслъ разсказа «Проклятіе звѣря», смыслъ, быть можетъ, несознаваемый самимъ Л. Андреевымъ. Въ двухмилліонномъ городѣ онъ чувствуетъ себя еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ лѣсу, такъ какъ безсмысленность его жизни усугубляется для него зрѣлищемъ еще двухъ милліоновъ подобныхъ же безсмыслицъ. «Извозчикъ номеръ 14.800», «комната номеръ 212-й»? все это для него становится символомъ одной и той же нелѣпости, повторенной двѣсти разъ, четырнадцать тысячъ разъ, милліоны разъ, и нелѣпость эта? человѣческая жизнь. И не только не находитъ онъ себѣ спасенія въ этой многомилліонной нелѣпости, но, наоборотъ, теперь онъ страшится сліянія съ тѣмъ, къ чему раньше такъ стремился; теперь онъ признаетъ объективную безсмысленность всей міровой жизни. Въ грязномъ бассейнѣ зоологическаго сада онъ видитъ умирающаго тюленя и слышитъ его дикій предсмертный крикъ.«…Сразу весь похолодѣвъ отъ чувства непередаваемаго ужаса, я понялъ, что онъ? проклинаетъ. Стоитъ въ своей грязной лоханкѣ, по серединѣ огромнаго города и проклинаетъ проклятіемъ звѣря и городъ этотъ, и людей, и землю, и небо… Онъ не ждалъ отвѣта; одинокій, умирающій, онъ не искалъ пониманія; онъ проклиналъ въ вѣка и пространства, бросалъ свой голосъ въ ихъ чудовищную, безумную пустоту. И почудилось мнѣ: вмѣстѣ съ проклятіемъ его встаютъ изъ гроба гигантскія тѣни умершихъ столѣтій; и идутъ торжественно въ кровавой мглѣ; и новыя встаютъ за ними; и безконечной вереницей огромныхъ, блѣдныхъ, окровавленныхъ тѣней онѣ беззвучно облегаютъ землю и въ пространство направляютъ свой страшный путь»… Вотъ вамъ въ общей картинѣ не одна человѣческая жизнь, а жизнь всего человѣчества, міровая жизнь, заслуживающая только проклятія звѣря? и проклятія человѣка. «Я боюсь проклятій звѣря. За что онъ проклялъ меня, за что? Развѣ я виноватъ, что на землѣ такъ плохо? Когда я родился, земля была такою; и такою же останется она, когда я умру. Вѣдь такъ коротка и безсильна моя жизнь!..»? говоритъ человѣкъ, и самъ проклинаетъ жизнь, землю и небо, проклинаетъ вмѣстѣ съ умирающимъ звѣремъ: «мы будемъ проклинать вмѣстѣ. Кричи, громче кричи! Пусть услышитъ тебя городъ, и земля, и небо!.. Кричи объ опасности, кричи объ ужасѣ этой жизни, кричи о смерти! И проклинай, проклинай, и къ твоему проклятію звѣря я присоединю мое послѣднее проклятіе человѣка»… Мы уже знаемъ, что все творчество Л. Андреева является такимъ крикомъ объ ужасѣ жизни, о смерти, проклятіемъ человѣка, безплодно ищущаго объективную цѣлесообразность въ своей человѣческой жизни. Нѣтъ такого объективнаго смысла человѣческой жизни въ «вѣчности и тайнѣ»? объ этомъ говоритъ намъ «Жизнь Василія Ѳивейскаго»; нѣтъ такого объективнаго смысла и въ «шоколадѣ и какао»? таковъ выводъ изъ «Проклятія звѣря». Жизнь массы, жизнь человѣчества имѣетъ не болѣе смысла, чѣмъ жизнь одного человѣка.